«Иногда мне снится, что она –
статуэтка из розового мрамора;
что я - скульптор,
и мой резец нежно следует изгибам ее фигуры;
что я придал холодному камню
тепло плавных изгибов,
но так и не смог до конца
убрать резкость и угловатость необработанного камня.
Мне снится, что острым до синевы резцом
я наметил миндальные контуры ее глаз –
и прорезал их до самого ада».
Джордж Рэддингтон, 1966-2004гг.,
английский прозаик и драматург

Что было вначале?
Чувство? Мысль? Слово?
Вначале - Занавес.
Свет, люди, звук – всё появилось потом.
Когда она впервые вошла в образ, зал затаил дыхание. Все знали, чьё имя стояло напротив роли девы Марии в программке рождественского перформэнса, но не хотели заставить себя поверить. Они знали, кем была эта странная бледная девочка с серебристыми волосами, но не хотели узнавать её.
Марии Александре Доротее де-Хорхес-и-Сант-Яго было двенадцать лет.
И пал Занавес, скрыв безнадежную картину молчания неба, и Зал взорвался.
Так ей, во всяком случае, тогда показалось.
Она родилась ценой жизни своей матери. Сердобольная бабушка, наследница благородных кровей прошлого, занялась воспитанием странной крошки – её сын, девочкин отец, пил горькую и, в конце концов, сиганул с какой-то крыши прямиком в объятия Той-у-Которой-Синий-Взгляд.
Росла девочка необычной: не протестовала против прививок и рыбьего жира, не играла в песочнице, почти не общалась с другими детьми. Однако, судя по всему, никогда не скучала. Наоборот, её живые чёрные глазёнки блестели и искрились, когда Мария наблюдала за миром в самых разных его проявлениях: от затмения солнца посредством божьей коровки до игры в футбол.
- Свет!
- Звук!
- Занавес!!!
В пять лет Мария впервые убедилась в несправедливости этого мира: двое старших мальчишек били того, что поменьше, с очевидными негуманистическими намерениями. Она встала и спросила, зачем они бьют Хорхе. Мальчишки не ответили. Тогда она позвала бабушку. Бабушка сказала, что ей – Марите - вообще пора домой.
У Марии с детства был какой-то фатальный взгляд. Даже нос вытирала с таким видом, будто готова вместо невинных пастельно-салатовых сопелек увидеть на пальцах яркий мазок крови.
Её бабушка хотела, чтобы внучка пошла по стопам её и стала юристом. Внучка, то есть Мария де-Хорхес-и-Сант-Яго, этого совершенно не желала и тайком решила ещё в восемь лет, что намного лучше быть всемирно известной актрисой, нежели нотариусом или ещё каким-то страшилищем. Поступление на актёрский стало первой настоящей трещиной в их и без того натянутых отношениях. Все последующие появились по ходу обучения, и теперь Мария собиралась приезжать к бабушке только за остатками вещей. И не показываться в старом Мадридском дворике до Рождества. А ещё лучше – до Пасхи.
Двенадцать лет. Возраст, когда ощущаешь себя слишком старым, чтобы умирать, но ещё слишком молод, чтобы танцевать рок-н-ролл.
Девочка брела домой из музыкальной школы. Ей был ненавистно человечество. Ненавистно в принципе, глобально и возвышенно, так, как это бывает только в двенадцать лет. И вот, заслышав из-под сугроба сдавленное «мяу», она остановилась. В сугробе сидел котёнок, маленький и белый, с чёрной точкой на носу. Котёнку было холодно, голодно и очень одиноко.
- Маленький…
Девочка шлёпнулась на коленки перед животным, сграбастала его на руки и стала греть. Зверёк оттаял, заурчал.
- Пойдём домой.
Через пятнадцать минут они добрались до дома Хорхес.
Бабушка посмотрела на котёнка кроличьими глазами аллергика-аристократа и отправила Марию вышвырнуть котёнка туда, откуда он взялся.
В этот момент девочка возненавидела и бабушку. Свет сошёлся клином на маленьком перепуганном существе, доверчиво взирающем на Хорхес из-под варежки.
Девочка вернулась домой через два часа. Без котёнка. С сухими запавшими глазами. Пальцы нервно теребили шнурок с узелком. На шнурке была кровь.
После полутора часов внутреннего монолога и уговоров собственного гуманизма слабые девчачьи руки несколько раз приложили котёнка о край гранитной плиты на ближайшем кладбище. Снежок – как Мария назвала зверушку – был погребён в ящике из-под обуви (благо, земля ещё не успела вымерзнуть).
«Ты всё равно сдохнешь от голода. Или переедут машиной. Или замёрзнешь. Всё из-за несправедливости и грязи этого мира…»
На то, чтобы полюбить мелкое мяукающее существо, у Марии ушло полминуты. На то, чтобы убить – полтора часа.
Мы сидели и курили…
На крыше было мокро от вчерашнего дождя, потому Мария уселась на постеленную куртку и свесила ноги за борт. Паоло сидел рядом и с бывалым видом раскуривал сигару, привезённую тёткой для отца с Кубы. Четыре часа пролетели совершенно незаметно за обсуждениями методов суицида. Единственное, чего Мария не заметила, так это то, что Паоло рассуждал на предложенную тему с видом психа-одиночки на грани срыва. Через некоторое время он встал, чтобы вытряхнуть камешек из кроссовка. Налетевший ветер заставил парня потерять равновесие.
Когда непроницаемо-чёрные глаза девушки и расширившиеся от ужаса карие звёзды парня встретились…
Молчание. Тишина накрыла всё.
Она могла помочь ему, не дать упасть. Но во взгляде, который встретили зрачки Доротеи, не было мольбы о помощи. В них было спокойное решение, мрачная радость – умереть. Два непроницаемо карих озера, оттолкнувших всяческие возможные спасательные поползновения.
И неожиданно чётко видимый силуэт кровавого пятна где-то далеко внизу, рядом с людьми и мокрицами…
Мария была одна. Она была одна в принципе, и ей от этого только легче дышалось.
Но это случилось не сразу. Вначале была школа, в которой все чурались белой (физически и метафорически) Хорхес. Отождествление себя с вороной – пусть даже и белой – не могло не наложить отпечаток на мировосприятие. Эти птицы смотрели на мир спокойными, трезвыми глазами осознающих себя собственников крыльев. Иногда даже казалось – их глаза светятся. Поэтому, едва осознав свою оппозиционность и накрасив ногти чёрным лаком, Мария в возрасте 15 лет отправилась в салон красоты и вернулась оттуда с татуировкой по лопаткам: чёрные, кое-где обломанные вороньи крылья.
“На определённом этапе жизни, – думала Мария. – например, когда ты на несколько жизней быстрее других начинаешь видеть образ… Когда ты начинаешь видеть образ и слышать тишину, тебе становится намного интересней молчать”.
Поэтому Хорхес училась быть незаметной. В толпе её выдавало разве что уже воспетое лёгкое очарование рукокрылых: всклокоченный настрой волос, выстрелы глаз и закусывающие губу зубы. Это худенькое существо, просвечивающее на солнце как крылышко летучей мыши, передвигалось быстро-быстро-быстро; в первые же секунды встречи она в первую очередь обезоруживала – что-то, похожее на полупрозрачный сноп искр, а может, на беззвучный салют размером с девичий силуэт.
Зачем.
Затем что охотиться на мыслеформы и образы гораздо легче, когда действуешь из засады, наблюдая, как добыча сама загоняет себя в умело расставленные силки.
Лицо её – тропик маски, тысяча персонажей на протяжении одной-единственной фразы. В каждом жесте я видел знаки отстранённости – узнаваемые признаки перехода.
Выход.
Шаг за Черту – и она входит в образ. Как клинок в подогнанные ножны.
А за кулисами остаётся ненависть. Всепоглощающая, едкая. К себе, к окружающим, к работе, к миру…
Остаются четыре бутылки мадеры в гримёрке после полуночи, крепкие сигареты до спазмов в горле и терпкие ингаляции после, невозможность потакания желанию сладкого, будь то шоколад или сотрудник, города и страны, до краёв налитые людьми, дерьмом и усталостью, пятнадцатичасовые репетиции до сорванного голоса и рези в глазах, сбитые в кровь пальцы, саднящая после 8-часового фламенко спина, необходимость причастия, флирта с богемой и однообразной улыбки, вытравливание всякой слабости и опять ныряние в них с головой, неслышные истерики и проклятия, фальшивые комплименты и сломанные ногти, собственная квартира с пылью вместо домашних животных…
И 13 убийств разной степени тяжести. Нераскрытых. Неисповеданных. Несвязанных ничем, кроме всеобъемлющей любви.