Нет, девчёнки, это вы простите.
Эта вереница неправильных событий имеет под собой реальные факты. НО далеко не все они имеют отношение к моей жизни.

Жертва собственного цинизма

26.06.1981
– Солнышко, нам надо поговорить.
– Как её зовут?
Джинн беспомощно хлопает глазами и, делая рыбообразные движения лицом, беззвучно апеллирует к небу.
– С чего ты взяла?
– Ты решил меня послать, верно? – меланхолично подкуриваю одну сигарету от другой. С неба скатывается очередное солнце. Мне скоро 15. Джинну едва ли есть 18. Странно, что я так и не удосужилась узнать его возраст. И – что самое странное – я до сих пор с нетерпением жду праздников.
– Да ну… Хорош упадочни… упадочи… декадансить! – Джинн, резко мотнув головой, отгоняет от себя призрак труднопроизносимого слова. В закатном свете его каштановые волосы просвечивают рыжиной. – Вовсе нет.
– Ну тогда ухожу я.
Делаю ещё одну убойную тягу и плетусь куда-то вверх.
Время от времени саднят на погоду сухожилия на левой руке. Обрезала кухонным ножом половину волос. Теперь оно всё торчит в разные стороны и мешает подкуривать.
Под убитыми кедами, мерно подпрыгивая время от времени, движется брусчатка Андреевского спуска.
«Без зла добро не стоит ни копейки. Ведь не с чем сравнивать!» – замечаю живую фигурку в чёрных брючках, бурно жестикулирующую в чей-то адрес под домом Булгакова. Измученное бессонницей сознание медленно перелистывает воспоминания и идентифицирует её как Тани.
Через час мы торчим у неё дома, глушим разведённый спирт, курим зелёных чертей и всё больше проникаемся идеей всеобщего говнизма окружающего мира с нами во главе.

13.10.1981
Начинаю говорить о себе в мужском роде. Грозятся выгнать из школы.
Мать закатила истерику – это перестаёт быть оригинальным. Интересно, а что бы она сказала, если бы узнала о Тани? Есть подозрение, что эта женщина сама не знает, чего хочет, и мне пытается не дать узнать. Финал.
Вечер, шебаршащий листьями лес, бархатное небо. Таи сплела венок из кленовых листьев и напялила его мне на буйну голову. Расставляю в траве свечи, поджигаю.
Тани я называю Дюймовочкой. Она носит брюки и цокает каблучками. А ещё… Никогда не постареет.
Мы иногда целуемся.
Над головой созвездия мигают,
И руки сами тянутся к огню.
Как страшно мне, что люди привыкают,
Открыв глаза, не удивляться дню…
В траве заговорщически перемигиваются огоньки свечей, трещат без умолку какие-то страшные травяные звери (странное дело: сейчас же вроде октябрь?), смертельно хочется слышать её голос.
Когда она говорит, её глаза становятся зеленее хвои. Но стих окончен. Поводит широкими крыльями первозданная тишь. Беру гитару, долго что-то пытаюсь сыграть, в итоге снимаю венок, который всё время съезжает на ухо, кладу голову ей на колени.
Мы даже умудрились немножко поспать.

14.10.1981
Начинаю утро каким-то самопальным блюзом. Ровно через три минуты из-под брезента появляется черноволосая голова Тани, долго буравит меня глазами (начинаю чувствовать, как у меня плавится лобовая кость) из-под растрёпанной чёлки, потом вылезает вся, обнимает за шею, как маленький ребёнок и говорит:
– Я люблю тебя.
Время заартачилось и решило, что никуда оно не пойдёт, а ляжет и будет спать. Моя куртка, брошенная в листья, стала ему удобной колыбелькой.
Потом мы долго играли в прятки в кучах листвы, жевали тушёнку и хихикали, как напроказившие школьницы.
Вечером всё равно пришлось валить обратно в Киев (Тани завтра на работу).
Пришла домой, и буквально в коридоре меня застукал телефон. Звонила Ёлка. Захлёбываясь слезами, спросила, не видела ли я Косяка.
Я не видела.
Меня назвали черствой сволочью.
Я положила трубку и решила, что надо съездить к Ёлке и дать ей по лицу за хамство. В дверях задержал отец. Послала. Вежливо. Пока.
Приехала. Почесала репу. «Эх, сестра-сестрёнка…» В моргах нет. В больницах нет. Больше искать вроде негде. Остаюсь ночевать. Утром приедет Дюймовочка.

20.10.1981
Неделю тому назад, когда мы с Тани дикарствовали в окрестных лесах, ребята решили скинуться на день рождения Хиппарю, Косяк сказал, что денег у него – аж на проезд, и от него отстали. Он вышел из подъезда Димкиного дома около 11 вечера и двинулся домой. До метро Косяк не дошёл.
Его забила арматурой какая-то дрянь ради нескольких мятых бумажек в карманах дырявых джинсов.
Тани отвела Ёлку в сторонку и поит коньяком. Я стою на крылечке морга и вдохновенно докуриваю 15 сигарету за полчаса. Димыч, Хиппарь и прочая часть мужского населения не далее, чем 10 минут назад рванули «искать суку».
Мною овладело странное оцепенение, когда мои пальцы как-то очень автономно завязывали четвёртый узел на моём шнурке.
Виски резко сдавило. Сползаю по стенке. Из головы резким, терпким порывом ветра выметает все мысли. Где-то из-под гортани вырывается смех – страшный, чужой – и замысловатым рикошетом разрывает мою оболочку. Больно дышать. Воздух становится ртутью и растворяет всё в своём блестящем переменчивом тумане. Медленно опадаю на дно этого седого озера… Становлюсь его струёй, растворяюсь…

Глаза как-то самопроизвольно открылись. Мне на физиономию кто-то брызгает водой. Резко сажусь: Ёлка, Тани и два местных патологоанатомов глядят на меня странными глазами. Тани вытирает мне лоб влажной тряпочкой.
Зубы стучат, как от озноба. Жадно глотаю воздух.
Дюймовочка глядит на меня, словно я её давно потерянная драгоценность.
Тяну руки – или думаю, что тяну. Чувствую на спине её ладошки, зарываюсь лицом в её волосы.
Счастье – дышать.

25.12.1981
Меня заперли дома. Ммать… Главное, чтоб не догадались забрать гитару. Удивительное дело: начинаю понимать, зачем мы в школе учим химию…
…Напиться железнодорожной воды…
Проделываю булавкой дырки в ушах, сидя на ботике ванны. Хожу в толстенных шерстяных носках и плету разнообразные феньки. Исписала полтетради своими идиотскими стихами.
Каждое утро исповедуюсь Андрюхиной фотографии. В обед звонит Тани и осведомляется о моих самочувствии, настроении и репутации. Периодически говорит, что любит, после чего в воздухе около минуты висит напряженное радиомолчание, прерываемое обычно её поцелуями.
Ну не могу я этого ей сказать!!!
Иногда Дюймовочка истошно орёт на меня, мол, приворожила, ведьма рыжая. Улыбаюсь и тушу свечки.
Как она ухитряется оставаться такой беспомощной?..
Иногда гляжу в окно, за которым исчез Длинный полтора года назад. Девять этажей. Внизу разрастается белый туман взбитых сливок: зима преодолела предновогодний склероз и обнаружила, что ещё не мстила этому городу…

15.02.1982
Ночевала у Тани.
Утром позвонила домой. Трубку взял отец. Сказала, что у меня всё в порядке. Он стал ругаться. Бросила трубку.
До сих пор не могу пересилить себя и сказать Тани, что люблю. Чувствую, что это приведёт к чему-то страшному, но всё равно не в силах. А Дюймовочке вроде бы даже всё равно: ейных чувств, кажется, хватит на нас обеих пять раз и ещё останется.
Гуляю по Подолу. Дышу на изуродованные холодом пальцы. Нашла кустик травки, три часа сидела и глядела на крошечную зелень. Наверное, я даже доживу до апреля.

03.03.1982
Сижу дома. Угораздило три дня назад прийти домой с ангиной: залечили насмерть.
Позвонила Тани.
– Привет, Мелкая.
– Привет!
– Я тебе вот чего звоню. Скажи, пожалуйста, ты меня любишь?
Мда… Чего не ожидала, того не ожидала. Долго молчу. Так долго и озадаченно, что на месте Дюймовочки давным-давно бы бросила трубку. Наконец, выдавливаю:
– Нет.
На другом конце провода странный треск. С ужасом понимаю, что это её выдох.
– Понятно. Спасибо, что честно ответила. Удачи.
Я ничего не успеваю сказать, потому что трубку наполняют волны коротких гудков. Стало очень страшно. Резко подрываюсь, собираясь побежать к ней, обнять, сказать, что это шутки у меня такие идиотские…
Мать пообещала, что я из дому выйду только через её труп.
– Договорились, – сказала я, взвешивая рюкзак со скромными пожитками.
– Тебе что, правда нравится так жить? – неожиданно спросил вышедший на шумок отец.
– Да, – сказала я, перешагнув через порог.
Через полчаса я трезвонила в её дверь. Раз, другой, семнадцатый, пятидесятый… В солнечном сплетении затрепыхалось нечто нездоровое.
Через полчаса прибежала разъярённая соседка, бушующая по поводу того, что её заливают, и тоже стала звонить в дверь. Не помогло. Тогда она куда-то делась, а вернулась уже во главе бригады сантехников.
Дверь поломалась. По щиколотку в воде пробултыхали в ванную. Сломали и эту. Приблизительно 30 литров воды вылилось под ноги.
Кто-то присвистнул, домохозяйка перекрестилась: в ванне, одетая в коротенькую ночнушку, лежала моя Дюймовочка. Вокруг неё в воде плавали розоватые лепестки крови.
Что было дальше помню очень плохо: баба в белом халате даёт какую-то успокоительную дрянь, что-то спрашивают бухие менты…

04.03.1982
Завязала пятый узел.

17.06.1982
Меня снова выгоняют из школы. Скука.
Живу у Криса. Периодически хожу к отцу в больницу, чтобы узнать, что он не желает меня видеть.

32.01.1982
Живу с Крисом.

21.08.1982
Оказывается, совместная жизнь – это когда спишь в одной кровати, срёшь на один унитаз и ищешь, что бы пожрать, в одном и том же холодильнике.
А, забыла. Ещё иногда слышишь какие-то приятные глупости, если от тебя что-то надо.
И получаешь хлёсткие пощёчины за намёк на измену.

07.10.1982
Подошла к парням на Подоле, попросила спички.
Сначала показалось, что огонёк возник из пальцев. Потом стало понятно, что это так взята спичка. Тонкие бледные пальцы. Сильная, жилистая ладонь. Красная рубашка, крестик под воротом. Точёное лицо, чуть обветренная кожа. Чёрные волнистые волосы на широких плечах. Карие глаза. Будто проколы в пространстве.
Меня передёрнуло.
– Привет, как тебя зовут? – спросило это наваждение.
– Мария.
– А меня Саша, – сказал, чуть покраснел и поцеловал мне руку.

08.10.1982
Долго размышляла насчёт Криса.
Пошёл он.